И конечно, не правы злопыхатели (злопыхатели всегда не правы, но здесь особенно), когда говорят, что успех Успенского происходил от мультиков по его сценариям. Помню, как Сергей Михалков мне в интервью говорил (интервью, кстати, потом не завизировал): ну Успенский – это же душевнобольной человек! Он страшный склочник, а все его истории популярны только благодаря мультипликаторам! На самом деле читать Успенского гораздо смешней, чем смотреть. Он великолепно имитировал советский стиль, подпуская в него малую толику абсурда, и все идеологические несуразицы тотчас начинали торчать. Примеров полно. Самая антисоветская книга советского периода у него была – повесть «Год хорошего ребенка». Там советский мальчик-хулиган переписывается с зарубежной сверстницей, голландкой-хулиганкой, и письмо от него очень долго не идет. И папа ей объясняет: «Советский Союз – огромная-преогромная страна. И там твое письмо может легко затеряться. Это во-первых. Но есть еще кое-что. У них другая система жизни. Они думают так же, но по-другому. Может быть, они не пропустят твое письмо через границу, чтобы ты не влияла на мысли их детей». Там дальше замечательный идиотский сюжет, где зарубежные гангстеры похищают хорошего советского ребенка, приняв за наследного принца, и пародируются бесчисленные советские пьесы и сказки о нашем правильном ребенке в капиталистическом окружении, вроде шедевров того же Михалкова. В детстве я многого просто не заметил бы. Успенский, конечно, писатель для взрослых. Просто тогдашние дети были взрослей нынешних сорокалетних.
И сам он терпеть не мог, когда ему приписывали инфантилизм, и мне сказал однажды: я умею договариваться с детьми, да. Но это как раз потому, что они не инфантильны. Им приходится быть очень взрослыми, потому что их проблемы серьезнее наших. И эта детская закалка была причиной того, что Успенского все-таки не схарчили, нет. Многих схавали, только косточки хрустели, а с ним ничего не сделали, хотя и травили, и всю первую половину восьмидесятых не печатали, и отсылали в КГБ на рецензию сказку «Следствие ведут Колобки». Он сам рассказывал. Выдумать такого он не мог, ибо фантазия его веселая, а не кафкианская.
Не съели его потому, что он – мальчик из высокопоставленной семьи, которую после смерти отца немедленно выкинули из элиты – вырос на послевоенных московских пустырях. Это его роднило с великим авангардистом Роланом Быковым, отпетым хулиганом, самым маленьким во дворе: его выставляли в драке вперед, он задирался, его били, и соседи покрупнее орали: «Маленьких обижать?!» Успенский тоже был небольшой, но, кстати, страшно здоровый физически, не брезговал подраться, однажды выгнал пинками журналиста выродившейся молодежной газеты, который приехал к нему на дачу шпионить за личной жизнью. Вот с Быковым они были одной породы, и искусство их было замедленного действия: ребенок мог посмотреть «Айболита-66» или прочесть цикл о Простоквашино – и от души поржать, но кое-что западало в его память и потом доходило.
Я думаю, что величайшая польза и главная заслуга Успенского заключалась в его вызывающей и откровенной неспособности укладываться в их бесчеловечные рамки, в их уродские границы, в систему профессионального, садистского мучительства детей, которая в советском образовании при всех его совершенствах была все-таки очень развита. Среди стадных инстинктов, старательно культивируемых в советской школе, среди профессионально поставленных травль, очень одобрявшихся школьным начальством, среди проработочных кампаний, в которых перевоспитывали всех не-таких и не-простых, – он ребенку подмигивал, он давал ему луч надежды.
Он сам был хулиганом, но совершенно не в блатном понимании. Он мог среди советского проработочного собрания, где чихвостили как раз его книгу или талантливого коллегу – Томина, Сотника, Коваля, – вскочить и заорать: вы кто вообще такой? Почему мы должны это слушать, этот бред полуграмотный?! И так же яростно он агитировал за молодых, и это он привел в детскую литературу фантастически одаренного Сергея Переляева, чье «Индийское кино» стало подростковым хитом; и Тима Собакина, и Андрея Усачева, и Станислава Востокова. У него в руках ладилось любое дело, будь то детское издательство «Самовар», или детский журнал, или всякая бытовая техника (он был по первому образованию инженер, а второго у него, кстати, и не было). Вот кусок из нашего интервью, который тогда просто не влез в основной текст:
«– Завтра Войновичу 82. Вон висит его автопортрет. Не забудь его поздравить. Я ему подарю вот эту вещь. Она у меня стоит в музее пишущих машинок – видишь? Я их собираю. Самая древняя – прошлого века. Самая заслуженная – вот эта, я ее купил 46 лет назад. На ней напечатана первая повесть про Гену и первая сказка про Простоквашино. Кстати, этот дом мне построило Простоквашино – у меня купили бренд, и получился дом. А вот эту вещь я подарю Войновичу, и угадай, что это.
– Арифмометр.
– Нет, арифмометр вот. А эта – вообще никто не знает, для чего. Один специалист сказал, что это одна из первых стенографических машин. Ее никто не покупал, потому что не понимали – зачем она. Кстати, работает. То есть работала раньше, но дети, гады, залезли и поломали. Им же все равно, на что нажимать. Но я до завтра починю.
– У вас сохранились инженерные навыки?
– Что ты, почти никаких. Я раньше мог свободно задний мост на «Волге» перебрать, карбюратор почистить – сейчас меня хватает только на мелкий ремонт непонятных предметов. Но остаток инженерного мышления – способность выдумывать сюжеты. Честно тебе скажу, в русской детской литературе я это умею лучше всех. Даже у моего учителя Заходера были с этим проблемы. Даже у Маршака, у которого более или менее варьировался единственный сюжет про кошкин дом. Персонажей выдумывали многие, и отличных. А вот сюжет – чтобы крокодил работал в зоопарке крокодилом – это уж мое».
И Войнович, кстати, тоже был такой хулиган, отлично владевший советским стилем и умевший посреди суконного пассажа вдруг так подмигнуть читателю, что среди сероводорода расцветал пузырь кислорода. С уходом Успенского этого магического кислорода стало намного меньше. Сегодня ребенку, что-то умеющему, что-то соображающему и не похожему на остальных, гораздо труднее: на него навалилась не марксистско-ленинская идеология, а, поднимай выше, вся Национальная Матрица, вся Русская Цивилизация, пишущая себя только с больших букв. При советской власти я мог как-то вырасти, а что было бы со мной, маленьким, теперь – даже не знаю. Остается как-то пытаться заменить этим новым детям – а они, слава Богу, не переводятся – великих писателей советских семидесятых: Стругацких, Коваля, Успенского, деклассированного Олега Григорьева, которого Успенский спасал и не спас, или Радия Погодина.
А потому что, кроме детей, обращаться не к кому. Остальных все равно уже не спасти, а детей мы не отдадим.
Дмитрий Быков, echo.msk.ru
