Теперь он ездит с туром по стране — и пытается рассмешить людей в то время, как Россия продолжает обстреливать украинские города. «Медуза» поговорила с Редькой о том, над чем сегодня смеются украинцы. А еще — об украинском взгляде на молчащих о войне россиян.

— Расскажи, где ты сейчас. Насколько я понимаю, в туре?

— Совершенно точно. Я в туре и прямо сейчас нахожусь в городе Черновцы. Есть регион в Украине — Буковина, недалеко от границы с Румынией. Черновцы — его областной центр. Вчера там у нас был концерт. Сегодня мы едем в Каменец-Подольский.

— В интервью, которое ты давал «Медиазоне» в конце марта, ты говорил, что не собираешься уезжать из родного города в ближайшее время ни при каких обстоятельствах. Что изменилось? Почему ты решил покинуть Сумы? И надолго ли?

— Да, надолго. Я в туре с 23 мая.

Изменилось то, что со времен, когда я дал интервью «Медиазоне», из-под города выбили российские войска. Границы области сейчас контролируются нашими вооруженными силами. У нас относительно спокойно. Город уже долгое время не слышал взрывов, не видел русских военных.

Раз дома более-менее спокойно, я могу оставить родных и близких и поехать в тур, выступить в некоторых городах. В какой-то момент [тура] мы поняли, что нам осталось немного городов, чтобы объехать всю Украину. И приняли решение объездить всю страну. Сейчас доезжаем финал тура.

— Вы не были только в тех городах, где сейчас совсем жесткая ситуация и туда никак не проехать?

— Мы объездили все областные центры, которые находятся под контролем украинских вооруженных сил. Мы не попадем только в Крым, Херсон, Запорожскую область и Донбасс. В Харькове мы уже были, в Чернигове мы уже были, в Николаев мы еще поедем.

— Публика в мирное время наверняка отличается от публики во время войны. Как вас встречают, что говорят?

— После того как началось широкомасштабное вторгнення (мы считаем, что война длится уже восемь лет, со времен аннексии Крыма и военной агрессии в Донбассе; с 24 февраля мы это называем «широкомасштабное вторгнення»), люди реагируют на юмористические мероприятия более ярко и смеются намного больше, чем смеялись до войны. Для людей сейчас это отдушина.

У нас проходит очень мало культурных мероприятий. В Украине стендап-комедия развивалась только на первых порах, двигателем нашего медиарынка была поп-культура — Надя Дорофеева, Монатик. Это очень сильные эстрадные артисты. На стендап-комиков внимания не обращали. Весь наш комедийный рынок был полностью ориентирован на русских комиков: на ТНТ, на «Стендап-клуб № 1» и так далее. После того как случился весь этот кошмар 24 февраля, наши артисты эстрады в основном выехали [из страны] и сейчас дают большие благотворительные концерты за рубежом. Они выполняют эту функцию, а в стране остались только стендап-комики.

Зрители переместили свой фокус внимания с российского стендапа — из-за того, что российские комики в подавляющем большинстве промолчали, — на украинский. И сейчас у нас появилась возможность ездить по городам, собирать большие залы и быть услышанными.

В общем, люди сейчас реагируют намного лучше, чем они реагировали до войны.

— Это к вопросу о том, нужно ли шутить во время войны и нужен ли юмор во время войны. Кажется, что все-таки нужен.

— Как мы видим по фидбэку, по количеству купленных билетов или людей, которые пришли на бесплатные концерты, по их реакции, все это нужно. Хотя со стороны может показаться, что время совсем не для шуток.

— Насколько это опасно — ехать сейчас в тур по Украине? Вы как-то продумываете маршрут заранее, смотрите новости перед тем, как выезжать?

— В воюющей стране по умолчанию небезопасно. Мы отдаем себе отчет, что в Украине сейчас нет места, где абсолютно безопасно находиться. Так что мы не сильно рискуем, если мы перемещаемся [— ситуация везде одинаковая]. Внутри [страны] все контролируют наши вооруженные силы, поэтому все окей.

— Я не раз встречалась с мнением, что стендап в бомбоубежище, который ты сделал вместе с другими комиками, — это вершина жанра. И именно для этого должна существовать комедия. Об этом мне говорил в интервью комик Денис Чужой, с которым вы, кажется, дружите.

— Да.

— Автор «Масяни» Олег Куваев вообще сказал, что, когда началась война, он был в ступоре и не знал, что ему делать. И ваш стендап в бомбоубежище вдохновил его на то, чтобы работать дальше. Понимали ли вы, когда делали это выступление, какой символический смысл оно несет?

— Это было сделано суперинтуитивно. Какой-то продюсерской задачи — мы сейчас выложим такой видос, и он наберет кучу просмотров или кучу лайков — не было. В первую очередь мне хотелось развеселить самого себя, чем-то заняться.

Это было начало войны [двадцать четвертый день]. Быт и рутина человека, который только что оказался в этой ситуации, выглядит так. Ты проснулся, почистил зубы, зашел в телеграм, часа два позалипал, почитал новости, потом перекусил, потом — опять в телеграм. В обед вышел, постоял в очереди два часа за какими-то продуктами — потому что ничего не доставляют. Посмотрел на эти пустые полки… Когда продовольствие тает на глазах, это в какой-то степени ужасает — наверное, даже больше, чем взрывы вокруг. Ты стоишь в очереди, а потом вечером опять новости. И так каждый день. Ничего не меняется.

Ты постоянно в самонакруте. И общаешься с родственниками, которые тоже в самонакруте. Мне хотелось хоть как-то эту рутину поменять. Был бы я автомехаником — пошел бы машины чинить. А я как бы комик. Что мне делать? Надо какой-то концерт организовать.

Понятно, что в первое время это было вообще невозможно — людям было вообще не до этого: кто-то думал, как семью вывезти или как где-то что-то купить. Потом, когда люди уже вошли в какой-то ритм, мы нашли само место [для концерта] — это бомбоубежище. Ни в ресторане, ни в театре это проводить было нельзя. Посмотрели, что там есть интересные ступеньки, на которых, как на сцене, можно стоять, увидели, что там помещается 150 человек. Спросили у людей, которые организовали это бомбоубежище, можно ли подключить микрофон, свет и можно ли как-то усадить людей.

Я решил, что надо это все зафиксировать на память, потому что выступление было действительно уникальное. Зафиксировали, смонтировали, выложили без задней мысли. Оно завирусилось — и маємо те, що маємо.

— Что это за бомбоубежище?

— Это бомбоубежище бывшего завода, закрытого уже давным-давно. Люди, которые знали о нем, видимо, работали на этом заводе. Сейчас эта территория находится в аренде. Эти люди [которые знали про это место] набрали арендатору, попросили ключи, им их дали, и они своими силами организовали там все. Это не профильное бомбоубежище — им не занимался город или государство.

Внутри сыро, темновато. Буржуйки стоят, чтобы греться. Везде висят плакаты советские с советским шрифтом, как будто бы от руки нарисованные. Меня удивило, что там был построен изолятор — комната, видимо для заболевших или зараженных. Две железные двери, как в романе «Метро 2033». На них такие огромные колеса, которые надо поворачивать втроем. Двери очень широкие, видимо, чтобы они задерживали радиацию. Очень громкий генератор. В тот же момент потрясающая цивилизация — вайфай, можно сидеть, залипать в телефончик.

Люди своими руками принесли туда поддоны, подключили какие-то печки, связались с водоканалом, провели туда воду, заправили бензином генератор. Сначала они сводили туда свои семьи, потом знакомых, а потом уже местные жители узнали о существовании такого места — и его обжили.

— Во время обстрелов там прятались люди?

— Да, конечно.

— Этот концерт снят днем. Во время съемок все было безопасно? Не было никакого налета, обстрела и так далее?

— Да, ничего не было. Мы же для этого и искали бомбоубежище — даже если бы что-то и было, чтобы мы были в безопасности.

— Как думаешь, ты бы смог справиться с эмоциями и провести такой же концерт, если бы был обстрел в этот момент? Или вы бы все отменили?

— Конечно да [смог бы]. Ты же привыкаешь к этому. Мы как-то сидели с еще одним комиком, который тоже был участником стендапа в бомбоубежище, и давали интервью «Би-би-си», пока звучала сирена. У нас даже мысли не пришло прервать это интервью. Очень привыкаешь к этому.

— Довольно страшно.

— Нужно ремарочку все-таки сделать, что Сумы — не Мариуполь. У нас не каждая тревога была сопряжена со взрывами. Это так или иначе все равно расслабляет. В какой-то момент ты думаешь: «Ладно. Сейчас уже можно в коридор не идти».

— Что сейчас происходит в Сумах?

— Город находится в 30 километрах до границы с Россией. Каждый день обстреливают приграничные территории, но сам город в безопасности. Ну как… Он не в безопасности. Если захотят по нему выстрелить, то до нас долетит. Но пока не стреляют.

— У нас сейчас идет волна скандалов с украинскими стендап-комиками, которых осудили за некорректные шутки.

Вообще, шутить можно обо всем. Но все зависит от того, можешь ли ты подобрать правильную формулировку, интонацию, время и место для шутки. Можно и про Мариуполь, и про погибших людей, наверное, пошутить. Но ты должен быть готов к тому, что на 99% не попадешь в ту формулировку, в ту интонацию, чтобы эта шутка не обидела людей.

Есть темы, на которые мы, комики, стараемся не заходить — мы не чувствуем в себе профессионализма и силы для этого. В нашей стране это в первую очередь касается темы смерти наших военнослужащих, смерти наших людей. Это банальный человеческий ответ. [Комики] Олег Грюндик, Андрей Щегель и Саша Сас погорели на том, что попытались зайти на эту тему и пошутить про смерти украинских военнослужащих или украинских гражданских. У них это не получилось. Общество на это очень негативно отреагировало.

Остальные темы абсолютно доступны. Очень позитивно сейчас реагируют на шутки про мертвых российских военнослужащих. Представить такую реакцию до 24 февраля было бы сложно.

Мой отец — военнослужащий. В 2014–2015 годы он был в Донбассе. Вернувшись, он рассказывал какие-то истории — я их тоже переформулировал в стендап. Среди них были истории про смерти русских солдат — я их не рассказывал до 24 февраля 2022 года. После 24 февраля 2022 года Владимир Владимирович Путин как будто бы выписал мне разрешение на все эти репризы. Я сейчас людям рассказываю историю, которую мне пересказывал отец в 2015 году (полноценно, со всеми деталями), и люди очень позитивно реагируют. С большим удовольствием слушают.

— Произошло расчеловечивание российского солдата.

— Да, именно это и произошло.

— На твой взгляд, можно ли упоминать Мариуполь и Бучу в шутках?

— Можно упоминать. Но если ты просто так шутишь над Бучей, будет плохо. А если у тебя просто в контексте упоминаются Буча или Мариуполь, чтобы подчеркнуть нечеловеческие поступки российских вооруженных сил, то никаких проблем. Люди не шарахаются от этих слов. Все нормально. Их можно использовать, главное — в правильном контексте.

— Поддерживаешь ли ты связь с российскими друзьями, знакомыми? Или почти все контакты прервались с начала войны?

— Да, поддерживаю с [комиками] Денисом Чужим и Сашей Долгополовым и с их окружением.

— Потому что они открыто высказались против войны и уехали из России?

— Логика следующая. У меня было не так уж много близких знакомых в России. Были комики, с которыми мы пересекались на концертах, но мы общались с ними не плотно. В человеческих качествах Саши и Дениса я не сомневался — я знал про их мировоззрение, я знал про их отношение к тому, что происходит с обществом в России, что происходит с властью в России. После того как началась война, они не дали поводов усомниться в том, что я правильно сложил свое впечатление о них.

Все правильно ты говоришь. Они выехали из страны, они подписали открытое письмо Путину. Понятно, что этим письмом подтереться можно, но это акт. Они публично высказались, недвусмысленно. Не просто опубликовали в соцсетях черный квадратик с надписью: «Нет войне», «Остановите этот ужас» — они все это назвали своими именами. Для украинского общества это сейчас очень важно.

Мы не принимаем даже полутонов, мы не принимаем этих черных картинок и одного поста 24 февраля «Нет войне». Либо ты категорически заявляешь о том, что российское общество привело преступника Путина вместе с его преступными вооруженными силами к этому кошмару и ты себя от этого отделяешь и говоришь, что это преступление. Либо мы, к сожалению, как общество тебя принять не можем.

Если все эти восемь лет мы еще как-то пытались найти лазейки в своем сознании — может быть, действительно все не так однозначно? — то после того, как начали массово бомбить города, мы все для себя определили четко.

Ребята высказались недвусмысленно, открыто, публично, выехали из страны, сейчас дают благотворительные гуманитарные концерты, собирают деньги на помощь нашим беженцам. Я кривого слова не могу сказать в их сторону.

— Я не в России, поэтому компетентно заявлять, что с вами произошло, я не могу. Я не социолог и не могу давать какие-то оценки.

По-человечески смотришь на все, что происходит, и понимаешь, что народ очень сильно заблудился. Вы очень-очень сильно заблудились. То, что происходит, на голову не налазит. Самое обидное, что это происходит из раза в раз.

— Ты имеешь в виду последние восемь лет?

— Нет, последние 200 лет или сколько. Не получается у вас выйти из этого порочного круга — все то же самое.

В чем специфика украинцев? Все это горе нас как будто бы чему-то научило. Мы же не первое горе проходим. Это и массовые репрессии, расстрелы 1937-го, это голодомор 1933-го — бабушка и дедушка рассказывали мне про женщину, которая во время голодомора ребенка своего съела. Мы прошли все эти кошмары. Мы их для себя, как народ, сформулировали, объяснили, выводы сделали и дальше с вами в одной лодке плыть не хотим. Потому что есть ощущение, что рано или поздно нам опять что-нибудь да прилетит.

А у вас как будто бы та же самая история — репрессии Сталина… Короче, все вы сами знаете прекрасно, что у вас происходило в стране. Как будто история дает шансы все это переосмыслить, сделать работу над ошибками и больше не повторять, а вы все равно — на те же самые грабли.

Я смотрел интервью Гордеевой с Шевчуком и посмеялся — он сказал, что свой первый концерт в Уфе давал в 1982 году, после чего партия их запретила. И вот через 40 лет, в 2022 году, он опять дает концерт в Уфе, и после этого концерта опять их запрещают. Он говорит: «Какое повторение истории. 40 лет прошло. Тот же самый зал, тот же самый город, и опять та же самая история».

— По поводу российских комиков и их молчания. У себя на канале ты опубликовал довольно жесткую пародию на Нурлана Сабурова. Ты сам сейчас сказал, что контекст в России повторяется — и люди оказались в обстоятельствах почти 1930-х годов. Можешь ли ты понять комика, который не хочет в таких обстоятельствах говорить на актуальные темы, как Сабуров?

— Могу. Но Сабурова понять не могу.

— У меня есть несколько знакомых комиков, которые продолжают жить в России и выступать. Они со мной связались после начала [войны], выразили свою поддержку. Это непопулярные комики, у них три тысячи подписчиков в инстаграме. Семья, работа — условно, на «Камеди Клаб Продакшн». То, что такой комик выскажется, не будет иметь никакого эффекта — особенно в сравнении с тем, какие у этих слов могут быть для него последствия. Его жизнь может быть разрушена.

Но когда Нурлан Сабуров, гражданин Казахстана, долларовый миллионер, человек с огромной аудиторией… Господи, пускай не высказывается, но шутить шутку про месячные… Я понимаю, что его коллеги из солидарности сейчас его оправдывают. Говорят, что он был не готов, что он растерялся и так далее.

Но блин, чувак, ты самый популярный и самый топовый представитель индустрии. Ты не можешь быть настолько непрофессиональным. Это же был не первый концерт. Ты же не в коконе живешь. Ты же видишь, что происходит. Ты не можешь, как артист, игнорировать это.

Точнее, ладно, может, еще и можешь игнорировать, что происходит, но ты не можешь игнорировать людей, которые требуют от тебя высказаться на концерте. Стихия происходит, это ураган. Ты не можешь закрыть уши и сказать: «Ребята, сегодня я буду шутить вам про то, какая у меня теща — куча вонючая. Или жена». И люди будут просто хихикать, а потом они выйдут за пределы зала и продолжат беспокоиться, убило их родственника или нет.

Значит, ты должен был подобрать правильные слова, выйти к людям. Эти оправдания — я сейчас что-то скажу, а меня потом за это притянут к какой-то ответственности… Во-первых, он действительно не гражданин Российской Федерации. К какой ответственности его могут призвать? [Он будет вынужден] уехать в Казахстан? Тот же Дима Романов и Слава Комиссаренко ездят.

Опять же, бог с ним. Луи Си Кей и другие американские комики просят секьюрити собирать мобильные телефоны и записывающие устройства перед началом концерта, чтобы никто ничего не записывал. Так воспользуйся этой возможностью, собери у людей телефоны, выйди перед концертом, скажи: «Ребята, я все понимаю. Я боюсь. Чем мог, я помог. Извините, но сегодня я могу только вот так. Если кого-то этот концерт обидит или не устроит, извините. Но я ничего [о войне] не скажу. Мы вам вернем деньги за билеты. Кто готов послушать ту программу, которую я подготовил, оставайтесь, а кто не готов, извините, но по-другому я не могу».

Быть топовым комиком, быть лидером мнений, быть лидером индустрии и выходить, как он, абсолютно растерянным, обосранным, что-то мычать непонятное, быковать на людей от страха и шутить про месячные, ну это просто… Я его не понимаю с профессиональной точки зрения.

Меня еще больше разозлило, когда я увидел кусочек его выступления в России, которое он начинает так: «Давайте сразу по фактам: Собчак — лошадь ****** [сраная]». Я думаю: ну ты герой, парень! Яйца у тебя в нужный момент появились, когда Собчак, которую только ленивый не пинал все эти 20 лет, назвать лошадью ****** [сраной]! Вот она, смелость и формулировки!

Если он поехал с этими концертами, он должен был полечить людям души. А вместо этого он безответственно отнесся к своей работе и спровоцировал еще большее количество негатива. Люди, вместо того чтобы хотя бы в ноль выйти и вообще не испытывать негативных ощущений, почувствовали себя еще хуже.

— Каждый комик обязан лечить людям души? Это непосредственная обязанность комика или все-таки его личный выбор?

— Прошу не принимать мои слова так, как будто все должны. Нет. Каждый случай индивидуальный. Это же творчество. Тут нет каких-то законов. Это не физика, не химия. Каждый сам выбирает. Это условность, демагогия.

— Как сейчас твой отец? Ты много говоришь о нем в интервью: он на фронте, вы довольно редко с ним общаетесь, но все-таки поддерживаете какую-то связь. Какие новости?

— Каждый день списываемся. Пришло сообщение от папы, что живой, — считай, все отлично. Он особо не рассказывает ничего. Он на передовой, потому что он офицер. Главное, что живой. Каждый день узнаем об этом — и успокаиваемся до следующего утра.

— То, что твой отец на передовой сейчас, тебя лично как-то подстегивает в твоем деле? Хочется ли тебе больше помогать людям или говорить о каких-то острых темах просто потому, что твой близкий там?

— Нет. Я себе отвечал на похожий вопрос. Я понял, что я бы сейчас был мегасчастливым человеком, даже при условии всего того кошмара, который происходит, если бы папа не был военным. Вся семья в безопасности, у всех все хорошо.

Но папа на фронте. Это меня никак не подстегивает. Если была бы возможность сделать так, чтобы папа был не на фронте, я бы с удовольствием все эти шутки не записывал бы. Я даже в концерте говорю: «Была бы возможность сейчас рассказывать, какие херовые плацкарты у „Украинских железных дорог“ или про то, что меня девочка бросила [а не про войну], то я бы лучше рассказывал про это».

— Как твоя мама? Ты про нее тоже шутишь. Как она справляется со всей этой ситуацией?

— Она относительно привыкла. Мама у нас — очень переживательная женщина. Она сейчас полностью растворяется в младшем брате, ему восемь лет. Занимается ребенком, и, наверное, это ее немножко отвлекает и помогает. Если бы младшего брата не было — а мне уже 24, и я свою жизнь живу, — ей бы было намного тяжелее. Но есть второй ребенок, и она немного отвлекается.

— В последнее время журналисты российских независимых СМИ сталкиваются с тем, что спикеры из Украины просто отказываются говорить. Не важно, пишешь ли ты о войне, называешь ли ты войну войной. Если издание российское, говорить часто не хотят. Ты же даешь комментарии, согласился на интервью. Почему ты решил идти на контакт?

— Я просто знаю «Медузу». До этого вас читал. Понимаю, что вроде как вы не враги, поэтому с удовольствием даю интервью.

Касательно того, почему люди отказываются. Прошу относиться к этому с пониманием. Дело в том, что даже в вашем либеральном обществе, как оказалось, есть очень много людей с какими-то странными умозаключениями и империалистическими взглядами.

Я могу полностью проникнуться человеком, каналом или проектом. Если мне что-то понравилось, то начинаю от корки до корки это смотреть. Когда началась война, огромное количество людей в Украине полностью отрезало от себя российский медиарынок. А я еще чуть-чуть продолжал смотреть. Я смотрел канал «ещенепознер» Николая Солодникова и думал: какой классный чувак. Да, немножко лирический, постоянно со слезами, но такие гости у него интересные, разговоры такие душевные. Я для себя решил, что его продолжу смотреть [после начала войны]. Потом посмотрел его интервью у Дудя, послушал все его попытки усидеть на двух стульях, заигрывание с директором Эрмитажа [Михаилом Пиотровским], что он его любит, боготворит, плохого слова не скажет. А потом я читаю, что этот человек высказывается в поддержку всего того, что происходит.

— Получается, что связи рвутся.

— Когда я выпустил стендап в бомбоубежище, я принял решение, что буду давать комментарии всем, чтобы как можно больше людей услышало про эту историю и чтобы как можно больше людей вообще услышало о том, что происходит у нас в стране. Меня пригласил в свой подкаст [российский комик] Вова Бухаров.

Хотя я давал комментарии вообще всем, а тут думаю: зайду посмотрю, как он вообще высказался обо всем происходящем. Зашел к нему на страницу. У него очень завуалированный пост — миру мир, нет войне. Как раз в тот момент, когда мне надо было ему отвечать, меня начинают массово догонять новости про Бучу. К вечеру стало понятно, что, собственно говоря, произошло, и меня накрыла такая волна ненависти, что я отказался. Я не захотел давать комментарии человеку, который не высказался однозначно. Хотя это было непоследовательно с моей стороны и нерационально.

— Бывают ли у тебя моменты, когда ты не можешь найти слов, не можешь шутить, не можешь найти какой-то повод улыбнуться? Или все-таки мозг комика работает по-другому?

— Мозг комика работает именно так. До войны я хоть и занимался комедией, но в том числе и организовывал концерты — привозил [в Украину] Долгополова и Чужого. Я придумал мерч для украинского журналиста Дмитрия Гордона, так зарабатывал деньги. Был на распутье: буду ли я дальше заниматься своей карьерой или же стану менеджером, организатором. Началась война. И я для себя окончательно сформулировал следующее: если даже в худших условиях из возможных моя психика выдает шутки, значит, все-таки я комик. Это, наверное, сама суть такого комедийного ума — вот так реагировать на сложные обстоятельства. Защитная реакция.

— Не у комика это тоже так работает в темные моменты?

— За других людей не могу отвечать, но думаю, что так и есть. Психика рано или поздно вытолкнет тебя — хоть где-то посмеяться.

Я никогда не напишу шутку смешнее, чем мой отец. Потому что в этих экстремальных условиях [где он находится] рождаются самые лучшие шутки. Папа мне рассказывал, что им «Старлинк» привезли: Илон Маск разработал какие-то суперроутеры, которые в любой точке Земли ставишь — и у тебя интернет. Папа мне рассказывает: «Привезли „Старлинки“. Появился интернет». Я ему говорю, что я его с этим поздравляю, а папа мне отвечает: «Мне на хер тут не нужен этот интернет. Зачем мне в окопах, под обстрелами, знать, что Дантес и Дорофеева развелись».

Насколько это комедийный образ! Окопы, обстрел, сидит папа мой, 46 лет человеку… Он до того, как поехать на войну, понятия не имел, кто такие Дантес и Дорофеева. Меня настолько это рассмешило, что мой папа где-то на фронте сейчас сидит и благодаря Илону Маску читает какие-то новости про то, что Дантес и Дорофеева развелись. Где бы такая ситуация могла случиться и как бы эта шутка могла придуматься в мирной жизни? Никак.