Чем дальше от от нас Великая Отечественная война, тем меньше тех, кто спосбен поделиться с новыми поколениями своей память  о ней. Любовь Филипповна Красовская из Новой Водолаги, что под Харьковом, успела оставить свои восопоминания о мучениях и страданиях тех граждан Украины, которым довелось попасть в "цивилизованную" Европу Адольфа Гитлера.

"От мягкого климата у вас будет нежный цвет лица"

Было лето 1942 года. Фронт долго топтался возле Харькова: то приближаясь, то откатываясь назад, мы надеялись на освобождение. Но чуда не произошло. Наши войска отошли на Восток, а с ними и надежда на избавление от оккупации. Новые власти стали насильно «вербовать» людей в Германию. Вручая повестки, полицаи угрожали, что кто будет уклоняться, то заберут любого из семьи. Наш отец был стареньким, и жребий пал на меня. Я вынуждена была явиться на сборный пункт.

На станцию Новая Водолага прибыл чем-то загруженный товарный состав, в конце которого были два порожних вагона для живого товара. Вызывая по списку, нас тут же заталкивали внутрь. На полу, как в хлеву, была разостлана солома. Два маленьких с решетками окна плохо пропускали воздух и свет.

Широкие тяжелые двери запирались изнутри прочными запорами. В напутственной речи староста Новой Водолаги призвал честно трудиться на «освободителей», заверял, что там  нам будет хорошо, а от мягкого климата и хорошего питания у нас будет красивый  цвет лица. Четыре немецких солдата с автоматами наперевес быстро закрыли двери, и мы не видели, как падали в обморок наши матери.

Но их плач слышали все, и он долго нас преследовал. Остановился поезд в Харькове. Под стражей провели в большой загороженный двор с несколькими постройками. Туда сгоняли невольников со всей области. В этом же поезде нас повезли на Запад, на встречу с «цивилизацией». Перед отправкой чем-то покормили и дали на дорогу хлеба. Ехали в полутьме, в духоте и вони. Иногда по несколько человек, чтобы не разбежались, выпускали в чистом поле. Было стыдно и унизительно справлять нужду под ухмылками и нацеленными автоматами наших надзирателей...

На территории Германии открыли двери, стало легче дышать.

Предупредили, что убежать никому не удастся: немецкий народ, преданный Гитлеру и Рейху, поможет выловить беглецов. «Преданными» были и дети. Что-то выкрикивая, они бросали в нас камни. За что они нас так ненавидели?

Ведь не мы, а они на нас напали! Было горько и обидно видеть нетронутые их города и села в зелени и цветах, хорошо одетых сытых людей, женщин, гуляющих с детьми. А наша Родина до самой границы была разрушена, почти безлюдна — и по их же вине. По дороге отцепляли вагоны, главным образом, в больших городах.

Нас высадили в живописном городке вблизи Мюнхена. Когда подошли работодатели, мне вспомнился невольничий рынок из книги «Хижина дяди Тома». Суровые пожилые бауэры деловито, как скот, отбирали рослых и крепких девчат для сельских работ. А нарядные фрау уводили более хрупких, интеллигентных в прислуги. Остальных — на фабрику. В эту партию попала и я. Автобусом нас доставили в небольшой город на канале Инн- Крайбург.

Оттуда уже определили на пороховую фабрику, расположенную в дремучем лесу. Работали там не только принудительно угнанные, но и вольнонаемные иностранцы,
а также пленные французы, бельгийцы, а позднее и итальянцы.

Порох и песни

Лагерь обнесен колючей и высокой оградой. Во дворе — сыпучий песок, гравий и ни одного дерева, хотя кругом лес. Охраняли его полицаи с собаками. Они же выводили нас на работу, построив по четыре в длинную колонну. Будили затемно. Мы наспех выпивали чай с сахарином и съедали грамм 200 черного хлеба пополам с опилками. В обед и вечером давали жидкую баланду из брюквы и капусты, которой не удавалось утолить голод. Чай с сахарином только возбуждал аппетит, и просыпаясь задолго до рассвета, мы ждали эту жалкую пайку хлеба. Так продолжалось месяцами, и мы стали слабеть. Некоторые заболели, и их куда-то увезли. Больше их никто не видел. Иногда в столовой оставалось немного баланды, и немецкие повара, выставив во двор бидон, потешались, как голодные люди, потеряв человеческое достоинство, отпихивая друг друга, черпали эту гадость, кто кружкой, кто консервной банкой, и тут же поедали.

Работали мы на подсобных работах при цехах, где производили порох. От испарений и копоти было трудно дышать. Но самым невыносимым было понимание, что этим порохом будут убивать наших соотечественников. Чтобы испортить продукцию, в приготовленную массу мы бросали песок, мусор, мазут.

Самые смелые из бывших военных незаметно пробирались на крыши приземистых цехов, покрытых для маскировки кустами и бурьянами, бросали в широкие дымоходы камешки. Между двумя большими, медленно вращающимися вальцами, проходила сырая масса, постепенно высыхая и спрессовываясь в длинные, похожие на пластмассу рулоны.

Камешки, попадая между вальцами, от трения давали искру и порох загорался. Из  широких сквозных окон и дверей, открытых в любую погоду, с шипением и треском вырывалось мощное пламя — и 30 килограммов пороха как не бывало. Обслуживали эти вальцы два человека, преимущественно из вольнонаемных иностранцев, одетые в специальные куртки и шлемы. Услышав шипение, они успевали выбегать из цеха, и пострадавших не было. Нас, подсобных, заставляли носить эти тяжелые рулоны в соседние цеха для дальнейшей обработки.

Дорога вела через лес. Найдя яму с водой, а то и так просто, забросав каким-то хламом, «хоронили» этих убийц. От сырости порох безнадежно портился.

Все больше истощал нас голод. Чувствовали, что скоро заболеем и нас тоже отправят из лагеря. Иностранцы по секрету нам говорили, что больных не лечат и не отправляют домой, а истребляют. Решили бастовать, требуя улучшения питания. Напрасно полицейские и собаки лютовали, выгоняя на работу. В лагерь срочно прибыли эсэсовцы. Выгнали всех во двор к бомбоубежищам — кладбищам, как их называли. Вырытые в сыпучем песке, они осыпались даже от шагов. Подавленные страхом, ждали, что нас начнут расстреливать и тут же хоронить в «кладбищах». Самый злющий фашист кричал и требовал выдать зачинщиков.

Вперед вышла простая дивчина и тихо сказала, что бастовать решили все, потому что от такой еды все равно скоро помрем. Посоветовавшись, начальство пообещало улучшить питание, а теперь марш работать! В обед дали густую баланду с картошкой, а утром больше хлеба. После забастовки стали нам выплачивать ежемесячно зарплату (аж три марки!), которых хватало только на килограмм хлеба.

Мы часто писали домой, но ответов не получали. Решили написать нашему старосте. Благодарили его за то, что послал нас в такую культурную страну. От обильного питания и мягкого климата у нас цветущий вид. Не заметил он иронии, передал письмо родным и оно пошло по рукам. Родители поняли как надо, но были рады, что мы живы и можем переписываться. Писали со скрытым смыслом, поняли, что наши письма, посланные ранее, не пропускала цензура.

Не знаю, кому первому пришла мысль воровать пустые мешки из-под сырого пороха и шить из них одежду. Предварительно отмочив в ямке с водой, легко отделяли прорезиненную ткань от подкладки. Получалась белая мягкая, похожая на штапель материя. Ее красили или вышивали цветными нитками.

Получались красивые украинские вышиванки. Многие гадали, откуда у нас новая одежда, но никто не выдавал секрета. Наши люди были дружны и надежны.

Несмотря на наш жалкий вид, нас уважали иностранцы. Некоторые не прочь были взять
наших девушек в жены. Но связь с иностранцем считалась позорной. У нас привыкли видеть в иностранце не только чужака, но и потенциального шпиона. По лагерю пели песни про «изменниц»...

«Подработки»

Чтобы хоть изредка наесться, мы убегали в села. В сезон сельхозработ крестьяне охотно брали дармовых поденщиков. На фабрике у нас не было постоянных мест работы, и никто не замечал нашего отсутствия. Карточки на проходной пробивали друзья. Однажды и я договорилась с подружками попытать счастья. Как только полицай отвлекся, мы выскочили из колонны и кинулись в лес. Собаки — за нами. Я в ужасе бежала вперед, не разбирая дороги. Остановилась, когда утих лай и стук деревянных башмаков. Прислонилась к толстой сосне, поджидая подружек. Но кругом — ни души, очевидно их поймали. Пошла на светлеющую полоску опушки и вышла на дорогу.

Из густого тумана доносился звон колокола, темнели силуэты домов и островерхой церкви. Я увидела большое картофельное поле, услышала немецкую речь. Подошла к семье работающих крестьян, попросилась поработать, соврала, что мне в ночную смену. Эти серьезные трудолюбивые люди, хоть и не разговаривали со мной, но давали поесть, что сами ели. Я старалась хорошо работать и от свежего воздуха, солнца и сытой еды не чувствовала усталости. Хозяин как будто больше меня волновался, чтобы я не опоздала
на работу, сказал, что мне уже пора. Хозяйка насыпала в мою торбочку картофеля
и я заспешила, чтобы незаметно присоединиться к возвращающимся с работы.

Так, поддерживая силы побегами на села, мы прожили больше двух самых тяжелых лет. Иногда казалось, не будет конца нашим мучениям.

Но конец близился, и все это знали, хотя говорить открыто было опасно. Немцы очень болезненно воспринимали свои поражения на фронтах. Но потом как будто смирились и немного подобрели. Возможно, боялись возмездия. К тому же Красный Крест заинтересовался судьбой депортированных. Нам разрешили свободно передвигаться.

Концерт

Стремясь прослыть, хоть напоследок, гуманным, лагерное начальство пригласило для нас артистов из белых эмигрантов. Своими песнями, полными тоски по родному краю, они разбередили наши души. Но мы почувствовали, что выступили бы лучше. В лагере были девочки со всей Украины и части России.

Многие участвовали в художественной самодеятельности, учились в балетных и музыкальных школах. Одним словом, почти готовые артисты. Нужно было только  организовать. Я имела опыт работы в школе. Требовалось разрешение начальства и я обратилась к старшей переводчице. Эта немка польского происхождения не знала ни русского, ни украинского языка. Была очень злая и ее боялись больше, чем полицаев. Она согласилась на выступление, но с условием, что будет нашим цензором.

Услышав, что «Узника» написал дворянин Пушкин, дала добро.

Все подозрительные песни мы называли народными и, конечно, не сказали, что «Сулико» — любимая песня Сталина. Костюм для кавказского танца сделали из длинного пальто француженки, металлические украшения к нему изготовили наши мужчины в мастерской. Сапоги и головной убор — из пороховых мешков, черной резиной наверх. Для балетных номеров дали марли и крахмала польки. С музыкой — обошлись гармошкой для танцев и гитарой под сольное пение. А физкультурные номера взялся сопровождать на пианино один старый немец.

При первых звуках мелодии «Смело, товарищи, в ногу!» мы растерялись, но он объяснил, что это немецкий марш болотных солдат. Кто они — я до сих пор не знаю. Кавказский танец по-настоящему с большим успехом станцевала девочка-еврейка, обучавшаяся когда-то в балетной школе. Она и похожа была на кавказского мальчишку. В лагере было несколько евреев, но никто их не выдавал. Хор подготовила я. В белых блузках и черных крашеных юбках из мешков мы выстроились на сцене большим полукругом. У всех девчат были сильные и красивые голоса, особенно у полтавских и житомирских. При первых словах песни «Повій, вітре, на Вкраїну» наши соотечественники залились слезами.

Я декламировала Лесю Украинку, а потом и свое стихотворение, написанное в лагере. Оно было несовершенным, но соответствовало нашему настроению.

Посмотреть на нас пришло много людей разных национальностей.

Тогда уже и пленные ходили свободно. Фабричное начальство пришло с детьми и  разодетыми женами. Мы не ожидали такого внимания, и впервые за годы неволи почувствовали себя людьми. Но настроение портили некоторые наши «патриоты».

Они обещали, что развлечение врагов нам зачтется по возвращении домой. Мы не испугались и стали выезжать в другие лагеря, где были наши соотечественники.
Правда, далеко одних не отпускали, нас всегда сопровождал полицейский. Он нас раздражал, но мы все равно с радостью вырывались из ненавистного лагеря.

Свобода

Участились налеты английских и американских бомбардировщиков.

До этого они пролетали мимо, и только мощная сирена тревоги разносилась по лесу, холодила кровь. Но все же фабрику разбомбили основательно. Погибло много людей. Меня спас один пленный итальянец, который потом стал моим мужем. Оттащил подальше от зданий в безопасное место. Погибла очень красивая девушка-художница. Последней ее картиной была «Тайная вечеря», перерисованная из журнала одного итальянца. Особенно трагически сложилась судьба одной семьи моих земляков.

Погибли сразу две сестры. Младшую увезли в Германию вместе со мной, а старшая с родителями приехала с отступающими немецкими войсками. Говорили, что она сотрудничала с нацистами.

Не знаю достоверно, но у нее был маленький ребенок от немецкого офицера. Прибыв в  наш лагерь, она отказалась от должности переводчицы и пошла работать на фабрику  вместе с сестрой. Вместе они и сгорели в пожаре. Грудной ребенок без матери скоро угас, а убитые горем родители решили возвращаться домой, надеясь, что жив их сын, солдат Красной Армии.

Но, как потом выяснилось, и он погиб на войне...

Все слышнее была стрельба, с высокого холма я уже не любовалась природой, а  тревожно вглядывалась: не появится ли цепочка чужих солдат, как у нас в 41-м году? Какие они? Как себя поведут? Но войско прошло ночью, мимо. Утром я увидела нескольких солдат и офицера в темно-зеленой униформе.

Это были англичане. Негромко разговаривая, они сидели в столовой, ожидая завтрака. На кухне обе хозяйки готовили еду и плакали, жалуясь, что офицер приказал сдать бычка и свинью для их армии. Я не выдержала и сказала, что немецкие военные тоже забирали, до последней курочки и коровы, даже там, где была куча маленьких детей. «Война!», — соглашались они примирительно. Хозяин сказал, что я могу идти к своим, так как в Крайбурге уже американцы.

В лагере — шум и гам. На джипах снуют американские солдаты, много негров. В окнах домов, где жила фабричная элита, висят белые флаги.

Американцы показались мне безалаберными, шумными, любителями выпить. Женщин не трогали, так как хватало «добровольных». Не запрещали грабить фабричные склады и население. На складах оставалось много рабочей одежды и постельного белья. Все это меняли на еду у населения деревень.

Опьянев от свободы и вседозволенности, вспоминая все обиды, кое-кто из наших и пленных иностранцев самочинно арестовывали и сдавали американскому командованию самых заядлых фабричных мастеров и полицейских, не успевших удрать. Из нашего лагеря полицаи давно удрали, и охрану на себя взяли мужчины из бывших военных — боялись расправы фашистских фанатиков.

Лагерь доживал последние дни. Решались судьбы — кому, куда и с кем ехать. У некоторых сложились семейные отношения, у кого — временные, у кого — навсегда. Были и дети, но очень мало, они почему-то не выживали, даже у тех, кто не очень голодал. Видно, сказывалось недоедание в первые годы жизни. Некоторые связали свою судьбу с иностранцами и собирались с ними уезжать в их страны, так как в Советский Союз иностранцев тогда не пускали.

Прости, подруга...

Не все возвращались домой. Не вернулись на Родину погибшие от голода, болезней, в бомбежках. Две девушки, обе из Токмака, не выдержали тяжкой жизни и сами себя погубили. Очень хорошая девушка Рая бросилась с высокого моста в канал Инн. Два иностранца видели, как быстрые волны моментально ее подхватили и унесли прочь. На следующий день далеко всплыл ее изуродованный труп, только резинка от трико была на теле — так бросал ее поток на камни...

Другая девушка, веселая красивая Мария написала и расклеила по лагерю листовки, где сообщала уже всем известное: «Гитлеру — конец, победа будет за нами. Да здравствует СССР!» Опять нас вывели во двор, построили и угрожали. А обыски, чтобы сличить почерк, ничего не дали — мы уничтожили все ранее написанное. Я сожгла свой подробный дневник не только из-за похожего на почерк Марии, но больше из-за его содержания. Возможно, Мария думала, что немцы позлятся и не примут никаких мер. Но, как говорят, раненый зверь вдвое опаснее. Чувствуя, что они теряют почву под ногами, нацисты готовы были всех нас уничтожить. Мария это почувствовала и призналась. Ее отправили в концлагерь, где она, наверное, погибла.

Раньше всех лагерь стали покидать иностранцы. Некоторые — даже пешком, транспорта не хватало. Советским не разрешали уходить, возможно, надеялись, что кого-то удастся завербовать. Но даже военные, рискуя быть наказанными за дезертирство, не клюнули. Все стремились на родину, гордились нашей Победой и большим авторитетом в мире. Верили, что дома нас правильно поймут и никого не накажут, как пугали вербовщики.

Послесловие

Ремиджи Де Нетто, тот самый интернированный итальянский матрос, который спас меня во время бомбежки, стал моим  мужем. После войны  мы  жили в Бриндизи — городе на самом «каблуке» итальянского «сапога».

Там родился первенец — Марио. В 1954 году переехали в Харьков. Родился еще один сын — Николай. Ремиджи работал на электромеханическом заводе слесарем,  я  — экономистом в Госбанке. Мы прожили хорошую жизнь.

Дети выучились, закончили институты. Получили квартиру. Не порывали связь с Италией, где у мужа осталась многочисленная и приветливая к ней родня, несколько раз ездили в гости. Но на Ремиджи как-то фатально отражались все наши невзгоды. 26 апреля 1986 года, в день чернобыльской катастрофы, у него случился обширный инфаркт. В августе 1991 года, в дни переворота ГКЧП, он снова попадает в больницу. И в октябре Ремиджи  умирает.

Любовь Филипповна успела оставить свои воспоминания об ужасах той войны. А сколько осталось тех, кто это сделать не смог? Кто не дожил до Победы?