Поколение П-рехода
Мы получили свои паспорта в год развала совка. Чуть раньше, чуть позже. В любом случае, это был тот самый сияющий увитыми лианами лент, сноповидным гербом и четырьмя буквицами, четкими, словно название рок-группы, кожаный документ. Мы, обладатели пухлых и растерянных еще детских лиц толком не знали, что с ним делать, с этим паспортом в уже другой, наступившей внезапно стране.

Все еще было прежним – яичная вермишель с лучезарным цыпленком на коробке, молочные коктейли по 13 копеек в гастрономе, потихоньку растворявшаяся, как улыбка чеширского кота, «История КПСС» на первом курсе. Но уже все было не так: уже «Пегасу» предпочитали «Пэлл Мэлл» в жирной, разлапистой тридцатиштучной пачке. А, меж тем, на кофе и сигареты едва хватало стипендии. Приходилось выбирать между обеденной булочкой и никотином в пользу последнего. Но и эти студенческие тяготы, отдающие достоевщиной, не имеют отношения к тому, как на самом деле закалялась сталь.

На наших глазах рухнули колонны храма. Я не об обветшавшем государстве: просто на наших, детских еще глазах родители стали безработными. Стали никем. Даже не инженерами на сотню рублей. Никем. И мы, подростки, увидели их близорукую, невозможную беспомощность. Когда моя 50-летняя мама, старший научный сотрудник, принцесса из башни НИИ, чтобы выжить с парализованной мамой и дитятей, то бишь, мной на руках, отправилась торговать на рынок жареным арахисом, поверьте, для детского организма это было сильным потрясением. Это, впрочем, не значит, что я приглушила Хендрикса в своем «Юпитере» и бросилась работать официанткой или там разносчиком пиццы. Тогда еще и пиццы никакой не было. Вся эта петрушка лишь усилила смятение моего переходного возраста и увеличила количество фенечек на руках.

Но внешне мы были спокойны. Как байронических романтиков изображали с высокомерно застывшим лицом, хотя вокруг бесновался грозовой пейзаж, так и мы изображали редчайший пофигизм, хотя задник изобиловал путчами, инфляцией, криминальными разборками и чудовищными вползаниями капитализма в серый советский ландшафт. Хренью какой-то он изобиловал, честно говоря, и вспоминать не хочется.

Асоциальность наша происходила из того, что никакого государства не было, поскольку не было его признаков. Мы вдруг оказались в безвоздушном пространстве: у нас даже не было выбора что-то решить. Мы учились в университетах безнадежно и бессмысленно, цепляясь за эту последнюю пядь земли, где мы могли побыть филологами, историками, философами, хотя было ясно, что профессий, вписанных в наши дипломы, за границами искусственного рая уже большей частью не существует. Выбор был невелик: либо напрягаться и думать, на какое бревнышко заскочить, чтобы вырулить в мутной воде времени, либо послать все к чертям и заниматься тем, чем занимается молодежь во все времена: валять дурака. Секс, драгс, рок-н-ролл. И книги.

То, что те книги, о которых родители и помыслить не могли, стали появляться – переводиться, разрешаться, издаваться, и как будто бы волшебник доставал их из-под полы, в порядке нужности, сообразно взрослению, казалось чудом. Разве теперь объяснишь сытому и ленивому двадцатилетнему, что значит держать в руках, словно младенчика, первого «Улисса» или набоковского «Пнина».

В общем, выросли мы на чуде. На хлебе, воде и чуде. Ощущение чуда будет преследовать нас всю жизнь. Потому что вроде только что вокруг гранаты рвались, танки давили, дядьки в малиновых пиджаках шли наперерез, и вдруг – благоденствие. Еще мгновение назад нельзя было быть тем, кем хотелось, и ты за это мгновение даже забыл, кем хотел. Ты уже смирился с тем, что надо переждать, перекантоваться и стал вдруг вместо историка бухгалтером, вместо драматурга -- криэйтором, вместо литературоведа – газетчиком. А потом оказалось, что можно все переиграть. Кто-то захотел. И смог. Кто-то подумал: э-эх, так у меня уже сеть магазинов типа «Мир табуреток», какая на фиг герменевтика. Поздно уже жизнь менять. Возраст все-таки. Тридцать.

Это поколение, которое перепутало профессии. И только особо упрямые смогли вернуть себе награбленное временем, обмануть судьбу. С другой стороны, те, кто не захотел, тоже остались идеалистами и своими в доску чуваками – никакого цинизма, никакой коммерциализации в душе. Душа вообще не очень подверглась коррозии капитализма: то есть, мы что-то там продаем, покупаем, мерчандайзинг-франчайзинг, а в голове – сплошные дыры, мифы. Один мой друг, в прошлом басист, продает домашние кинотеатры и «умные» дома, состоятельный человек, но идеалы не разбазарил: разбуди ночью и спроси его текст «Lizard» King Krimson – ответит без запинки. Да и выглядит он до сих пор как полный … басист.

Да и вообще все мальчики вокруг были басистами. Солистами или на худой конец барабанщиками. Мы поколение, мечтавшее стать рок-музыкантами. Родившиеся после Вудстока, мы все равно были одной ногой на той фермерской лужайке. Это казалось самым честным, самым бунтарским занятием, поэтому музицировали даже те, кто встретился ухом с медведем. Все где-то играли (помню, как меня приглашали в группу с впечатляющим названием «Ностальгия по мезозою»). Среди хаоса 90-х самым решительным уходом от действительности был такой – романтический и самый пофигистический. Как и весь наш бунт – оборачивался в лучшем случаем факом в кармане. Мы быстро прохавали, что и наши голодовки на фоне всеобщего недоедания, и наши митинги на фоне обокраденных МММ-эмами пенсионеров, выглядят маслом масляным. И заткнулись. Ушли, как говаривал Бананан-Бугаев, в заповедный мир своих снов.

И все же от андерграунда предыдущего поколения мы сильно отличались: нас поймала революция и война времени в самое мягкое наше время – молоденькими, с незаросшим сердечным темечком, нам приходилось видеть моральные категории несглаженными, четкими, максималистскими. Потому как на фоне разломов и тектонических сдвигов общественной почвы народ познавался в черно-белых категориях военного времени. Так мы до сих пор, и всю жизнь, видимо, будем рубить с плеча. Нам ясно, кто предатель, кто торгаш, кто лизоблюд, кто чинопочитатель. Кто сволочь, в общем. На войне как на войне.

Нам казалось, что мы никогда не окрепнем, не станем профессионалами, так и будем мыкаться – но вот смотрю на подругу, вроде бы девчонка, только что на кухне водку с пивом бодяжили – а она уже доктор наук в тридцать один год. Странно. Мое поколение тащилось гусеницей, но куда-то оно притащилось. Глядишь, те, кто по углам сидел – раз писатель, два актер, три вообще… ресторатор.

В нашей юности не было кофеен, и теперь мы оттягиваемся по полной. Раньше мы только читали, что можно потягивать мерно и абсент за стойкой бара или заниматься …., как у старика Хэма,: теперь – и снова чудо – этим можно воспользоваться. Мы внешне приспособились и делаем вид, что пожинаем плоды капитализма, но в душе от вспененного капуччино до сих пор ворочается древний ящер восторга.

Поколение, донашивавшее чудовищные шмотки советских 80х и устроившее художественный бунт из тишинского винтажа, вдруг обнаружило, что к их услугам буржуазная мода. Но еще до этого: как сладостны были первые турецкие долларовые тишотки, страшно подумать!

О деньгах. Мы не очень понимаем, зачем в руках у нас эти мятые, потрепанные бумажки. То есть, мы знаем, что они нужны, но знаем это почему-то без придыхания. С другой стороны, поколение, смахивающее на ремарковское, вскормленное дрожжами инфляций, мы все время не верим, что вот эти нули – навсегда. Что эти правительства – навсегда. Мы, как крестьянин во время гражданской – то белые, то красные -- слегка с хитрецой. Хотя и довольны, что жизнь наладилась.

Вот эта налаженная жизнь и есть полное для нас чудо.

Мой друг Архангельский, ставший вместо опять же солиста журналистом, подвел под наше поколение такой монастырь: мол, у нас в ушах звучит стерео (опять же рок-н-рольная терминология): совок и современность одновременно. Поэтому мы богаче, мы насыщенней, многослойней. Мы знаем, как было и как стало. И, возможно, мы даже знаем, как лучше. Но пока молчим.

Я узнаю своих одногодок по сбивчивой интонации, по торопливому взгляду, по бравированию привычными буржуазными достижениями. Они могут прикидываться хозяевами жизни, но я прекрасно знаю, что они делали в начале 90-х. Если бы нужно было представить наш портрет социологам, я бы сказала: чересчур ответственны, задумчивы, склонны к мечтаниям, долго раскачиваемся, всему удивляемся, никому не верим, не выходим на улицы с флагами и транспарантами, любим родителей, как ни в чем не виноватых, с некоторым усилием вглядываемся в лица тех. Кто нас покупает. «Ирония судьбы» сцепилась в нашем сознании с «Властелином колец» и здесь уже ничего не поделать.

Мы липнем к 20-летним. Они нужны нам как аудитория и как среда существования. Мимикрируя внешне под их розовые щечки, мы добиваемся своего – разражаемся идеями, формулируем манифесты, подталкиваем их к серьезному. Но всегда помним, что они – не мы. Ну как можно сравнивать людей, которое мужало на спирте из литровых банок, с нынешними подростками, вскормленными на текиле и самбуке? Мы – бронированное стекло, они – хрусталь из серванта.

А как я узнаю девушек моего возраста? Однажды в помещении со мной оказалась барышня, которая на вопрос о возрасте, залилась краской и тут же перевела стрелки. Наши в городе – подумалось и не ошибочно. Девушки моего поколения никогда не скажут свой точный возраст, хотя они и выглядят, как правило, на двадцать с небольшим. Они будут безбожно врать, закатывать глазки, что-то в уме отнимать, запутывая следы и расставляя неверные флажки по событиям. Боязнь возраста в моем поколении – мутация, непонятная глянцу и очень даже ясная мне. Барышни прожили лучшие годы в смутное время: они не наряжались в бутиках, не красовались на пати, не оттягивались в парфюмерных маркетах. У них пролонгированное 20-летие. Тридцать! Для поколения, мечтавшего быть рок-музыкантами, это загробный возраст. Все хендриксы, джоплины и моррисоны были давно мертвы.

Зато парни внешне выглядят в двух направлениях: это либо заматеревшие мужики, либо вечные мальчики, хрупкие джонни деппы, инфантильные ангелочки. Здесь тоже пофигизм поколения: те, кто положил идеалы на алтарь семьи, раздались костью от пахоты, а те, кто остался бренчать на гитаре да стишками баловаться, остались субтильными, вечно юными особями. Все в касте тридцатилетних хороши по-своему. Все лапушки.

Вычислить их легко. Я умею даже по годам. 70-й – преданные добряки. 71 – эксцентричные мечтатели . 72 -- обаятельные авантюристы. 73 – вдумчивые исследователи. 74 – революционеры-романтики. 75 – ленивые и умные. 76 -- дзен-буддисты.

Мое поколение, плод застоя, стагнации, закручивания гаек, все эти дела чувствовало в утробе. Может, потому у него – у нас -- очень пугливое отношение к детям. Не потому что, мы их боимся, а потому что все время кажется, сейчас хаос вернется, безденежье, безработица, бессмыслица, когда опять жить на картошке, бананы как лакомство (наличие в городе заведений Новикова и прочие буржуазные декорации не убеждают в невозможности такого апокалипсиса) – и что мне делать с этим маленьким, не виноватым ни в чем существом. Рожать и в самом деле страшно: мы могли стать взрослыми и ответственными лет в 25, но не случилось, условий не было, и теперь у нас, как у поздних детей, все идет с опозданием. Нам кажется, что впереди целая вечность. Рожают самые смелые и то, сильно подстраховавшись – мужьями, квартирами, машинами, счетами в банке, как француженки, местами в детском садике – причем, еще до всякого оплодотворения. Более ответственных, чем нынешние тридцатилетние, мамаш я еще не видела. Одна упоенно рассказывала мне, что присмотрела своему младенцу местечко в нью-йоркском банке. Глядя на ее припаркованный «Бентли» почему-то верилось.

Все чаще и чаще замечаешь своих в толпе. Они ставят гурьбой свои пьесы в театре «Практика». Дурненков, 73 год, Вырыпаев, 74, Клавдиев, 74 год, Курочкин, 70. Они наводняют театры хорошими, честными, талантливыми актерскими физиями: Смола, сестры Кутеповы... Они пишут книги – Павел Вадимов, Глеб Шульпяков, Данила Давыдов ….. Они и в кино веером: Алексей Герман-мл., Хабенский, Пореченков, Вдовиченков, Павел Санаев, …Они становятся значимыми художниками, как Елена Ковылина, Ирина Корина, Александра Паперно…. Они даже появляются в политике. Их голос уже слышен. Не то, чтобы на полную, но так – проба микрофона. А ведь казалось – никогда, очередное потерянное поколение.

У нынешних тридцатилетних, приспособленцев, перестраховщиков, неисправимых романтиков, своя правда. Честность до конца, пусть даже им самим будет хуже. За это я и люблю свое поколение. Пусть женщины стесняются своего возраста, а мужчины – списка несовершенных дел. Все еще впереди. На расстоянии нахохлившегося будильника.

В общем, наше время наступило. Ждите результатов по всему фронту. И потом, при наступлении известности, спрашивайте год рождения. Первая цифра – 7. Счастливая цифра.

Саша Денисова